Пий отложил исписанные страницы. На его болезненном лице появилось выражение печали. Возможно, Влад Дракула, князь маленькой Валахии и являлся тем посланником Божьим, которому предначертано было изменить ход истории. Возможно… Но теперь это были лишь праздные раздумья. Пий задул горевшие на столе свечи – настало время отходить ко сну. Завтра ждало слишком много дел, – войска под предводительством понтифика должны были выступить в крестовый поход.

19 июня 1464 года папа Пий II покинул Рим вместе со своим войском, направившись в поход против османов. Изнемогая от изнурительной лихорадки и опасаясь, что вид его страданий лишит бодрости крестоносцев, понтифик скрыл свою болезнь, запретив сообщать о ней. По всему пути следования воинов креста народ молился об успехе экспедиции и приветствовал папу как освободителя христианского мира. Но этому походу не суждено было состояться – 14 августа, в Анконе, в два часа ночи Энеа Сильвио Пикколомини, вошедший в историю под именем Пия II, скоропостижно скончался. В ту ночь, по свидетельствам очевидцев, разразилась сильнейшая гроза и непогода.

Приемником Пия стал папа Павел II – хитрый венецианец, любивший помпу, восторгавшийся своей внешностью и не склонный выполнять собственных обязательств. Обещанный им крестовый поход так и не состоялся – новый папа лишь на словах беспокоился о турецкой угрозе, предпочитая проводить время в праздниках и праздности, теша граждан вечного города забавами вроде еврейских бегов.

О том, что произошло в Валахии во времена правления Пия II, больше не вспоминали, а письмо, свидетельствовавшее о ночной атаке Дракулы, обратившего в бегство Мехмеда Завоевателя осталось пылиться в архивах Ватикана [20] . Никто больше не пытался встать на сторону Влада Воеводы, а Матьяш скрывал местонахождение своего пленника, и о том, где именно томился Дракула, знал лишь очень узкий круг лиц, приближенных к королю.

Еще при жизни Влад Воевода стал легендой. Для гостей венгерского двора он превратился в героя сомнительных анекдотов, турки с ужасом вспоминали грозного Казаклы, простые влахи видели в Дракуле заступника, защищавшего свой народ, как от иноземных врагов, так и от местных бояр. Страдая под турецким игом, простые люди молили Господа о возвращении князя. Крестьяне из уст в уста передавали рассказы о том, как Дракула встречался с Богом, разыскивая место гибели своего отца, о том, как в день его пленения на озере Снагов поднялась небывалая буря, о том, как пастухи помогли князю бежать через Фэгэрашские горы…

Таковы были легенды, чаянья, надежды. Но у каждого из тех, кто ненавидел или боготворил Влада Дракулу, была своя судьба, и никто из них не задумывался над тем, что испытывал этот, еще при жизни вычеркнутый из списка живых, человек. Никто не знал, как жил долгие годы преданный друзьями, оклеветанный, но не сломленный валашский князь, никому не дано было узнать, какие страдания выпали на его долю. Это была тайна Дракулы, которую он так и не раскрыл никому…

Часть вторая. Жизнь Влада Воеводы

Безвременье

Сумрак… Ни ночь, ни день, ни зима, ни лето. Само время не могло проникнуть сквозь толстые каменные стены, и здесь, в темнице не было ни прошлого, ни будущего, ни имен, ни надежды… Безвременье, жизнь, которую трудно назвать жизнью. Никто из тюремщиков не знал, как зовут сидевшего в дальней камере человека, узника словно бы и не существовало, – он не числился в официальных бумагах, его имя никогда не звучало под сводами крепости, но имелся строгий устный приказ – следить за ним денно и нощно и сделать все, чтобы его изоляция была полной, а побег – невозможным.

Но жизнь продолжалась и в тюрьме, отчаянье, оттесненное силой воли на второй план, уже не так разъедало душу, а в сумраке можно было различить свет надежды. Даже здесь, за непреступными стенами темницы находилось место для маленьких радостей и побед – тех мелочей, что составляли саму жизнь. Здесь все же можно было уцелеть – отчаянно зацепиться за жизнь, приспособиться, балансировать на грани бытия. Можно… Но только в том случае, если узник отчаянно желал этого.

Сидевший в дальней камере человек хотел жить. Вопреки всему, он верил, что однажды выйдет из каменной могилы и увидит выжженную солнцем степь, пушистые, цепляющиеся за вершины холмов облака… Он верил в это и знал, что должен быть готов к свободе. Потому каждый новый день безвременья узник проводил в тренировках, стремясь сохранить то, что дал ему от рождения Господь – силу крепких, словно стальных мышц и острый ум – главное свое достояние, которым он гордился, сознавая свое интеллектуальное превосходство над большинством людей. До исступления, до ломоты во всем теле он тренировался, отжимаясь от пола камеры, пытаясь однообразными упражнениями заглушить непроходящую тоску.

– Я выйду отсюда, выйду, – повторял как заклинание заключенный и вновь отрывал свое тело от каменных плит, выжимая из мышц все, на что они были способны.

Но не физические муки: голод, холод, отсутствие света и свежего воздуха стали самыми суровыми испытаниями для человека без имени. Пугало безумие – извечный спутник одиночного заключения. Безумие кружило рядом, как хищник, выжидавший подходящий момент, когда можно будет наброситься на ослабевшую жертву. Спасала память: книги, прочитанные в юности – бесценные знания, что прежде, казалось, не имели отношения к реальной жизни, всплывали из забвения, рассеивая окружавший узника мрак. Чужие мысли спасали от одиночества. Но у звучных латинских фраз, заученных в далеком детстве, нашлось и другое применение – если день за днем упорно повторять их вслух, добиваясь правильного звучания каждой буквы, можно было вновь вернуть себе дар речи, преодолеть последствия нанесенного палачом увечья. Стремление научиться говорить заново, добившись того, чтобы речь звучала так же четко, как раньше превратилось в великую цель, на достижение которой можно было потратить долгие годы заточения. «Зачем?» – порой эта мысль приходила в голову человеку без имени, но он гнал ее прочь, упорно повторяя латинские фразы.

Жизнь продолжалась. Томившийся в темнице человек обустраивал свой быт, приспосабливаясь к суровой среде обитания. Еще с юных лет он усвоил урок, что всегда, при любых обстоятельствах, должен выглядеть достойно, не терять человеческий облик, а потому тщательно расчесывал самодельным гребнем бороду и спускавшиеся до поясницы волосы, в которых уже засеребрилась седина, старался держать в порядке отрепья, являвшиеся его одеждой. Он жил одним днем, одной минутой и порой ловил себя на мысли, что был счастлив, когда, например, ему удавалось произнести вслух сложную фразу или избавиться от какой-нибудь особо хитрой и нахальной крысы. Это была его жизнь, и он научился ценить каждый ее миг. Человек без имени не позволял себе думать о будущем, думать о судьбе сына – единственного оставшегося у него близкого человека. Темница, ее вечный сумрак и холод стали для узника его миром, его вселенной. Молитвы, тренировки, повседневные заботы, и так день за днем, год за годом…

Только два неудобства нарушали тяжелое, но размеренное существование узника, – бесцеремонные крысы, норовившие отгрызть пальцы на ногах, и бессонница, от которой невозможно было найти лекарства. Благословенный сон, утоляющий печали, давно оставил человека без имени, – сновидения не хотели заглядывать под своды темницы и приносить покой. Мысли о будущем были запретной темой, настоящего – не существовало, оставались только воспоминания. Сон покинул узника, но память была верна ему. Ночь за ночью он переносился в прошлое и вновь переживал свою жизнь.

Воображение заполняло пустоту, разум создавал образы, разрушающие одиночество. Вначале это пугало, казалось безумием, но постепенно вошло в привычку, став обыденностью. Человек без имени нашел себе слушателя – невидимого друга, являвшегося ему во мраке ночи. Кем был безмолвный, бесплотный, невидимый, но владеющий даром слушать гость, узник не знал. Точнее – не хотел придумывать. Возможно, то был его духовник, или кто-то из близких, давно ушедших в мир иной людей, или один из потомков, которому надлежало знать о яростных битвах прошлого, а, может быть, – ангел небесный, спустившийся в темницу ради слов правды… Ведя свой рассказ, человек без имени не лукавил и не искал оправданий, открыв свое сердце таинственному слушателю. То была исповедь – простая, суровая, обнажавшая все сокровенные уголки души. Она переносила в прошлое, в ту пору, когда он мог с гордостью сказать: